Мой окоп между Волгой и Доном

Отрывок из повести

Утром от выпитого на дне рождения кружилась голова, поднялся я с превеликим трудом и увидел в окно, как Лизавета закрывает калитку за выходящим братом. Помню, что не прощались мы вчера, и было как-то неловко, что я проспал всё утро. Подошла Машутка и, дёргая за угол лоскутного одеяла, сказала:

– Папа, а дядя Серёжа ушёл и наказал нам тебя не будить…

Не дождавшись моего ответа, она спросила:

– А мы сегодня будем плясать?

Из кухни старшая дочь Лидушка позвала нас обедать. Июльское солнце стояло высоко, было душно, створки окна в избе распахнуты. От русской печи, откуда Лизавета длинным ухватом вынула чугунок с борщом, дохнуло жаром. Дети расставили миски, гремя деревянными ложками об их края, и семья уселась за стол. Жена наливает в небольшие гранёные рюмки домашнее вино, настоянное на ягодах, и кивает мне: мол, давай, похмелись, станет легче. Сама слегка прикладывается к ободку рюмки губами и, хитро глядя на меня, ждёт. Я пью залпом, и Лизавета, видя, как я оживаю, ставит свою рюмку на скатерть, подвигая мне тарелку с борщом. Снова хочется жить…

Теперь я знаю, почему Сергей был так задумчив и сосредоточен на моих именинах. Он держал во внутреннем кармане пиджака повестку из военкомата. Парни его возраста рвались на фронт, мог ли он остаться в стороне? Никогда. Он всегда был патриотом и порой спорил до хрипоты в горле, что сосланные в воркутинские края родственники всё же были раскулачены Советской властью правильно. Конечно, я имел другое мнение, но старался не высказывать его, будучи старше. Более того, я работал у своего дяди в кузнице, когда был безусым юнцом. Тогда я мало что понимал в жизни и запомнил лишь то, что родственников было много и все работали от зари и до зари. Да и дядя не жировал, всех нужно было накормить, одеть, обуть, старших научить валяльному делу. Зимой мы ездили на санях, летом на телеге, впрочем, как многие в деревне Карючи. Семья имела колёсную бричку, что вызывало зависть некоторых соседей. Но она была нужна дяде для поездок по губернии. Прежде чем сбыть товар, дядя много и долго договаривался. Поэтому он частенько отсутствовал, и все дела вёл его младший брат. Он был распорядителем. Когда дядя возвращался, усталый, пропитанный пылью, загоревший под ветром да солнцем, семья облегчённо вздыхала. Было ясно, что после короткого перерыва мужчины отправятся на ярмарку, повезут заказчикам бережно уложенный в сарае товар. Так и жили. Я окончил церковно-приходскую школу, хорошо писал и считал. Научился плясать, играл на балалайке и, по-моему, неплохо пел. Пробовался даже в церковный хор, но там долго не задержался, дядя о чём-то поговорил с батюшкой, и тот, перекрестив меня, отправил восвояси. Дяде нужны были работники, нанимать со стороны он не хотел и приглашал родственников. Я даже сапоги научился тачать, что в армии сильно пригодилось. Холодными зимними вечерами при свете огонька, вьющегося из снарядной гильзы, чинил сослуживцам обувь. Большинство были моими земляками. Как-то вызвал меня заместитель комполка по тылу и, измерив взглядом с ног до головы, спросил:

– Ну что, боец, на фронт скоро?

– Так точно! – по-уставному, торжественно ответил я.

Офицер несколько раз перелистал листки моего тощего личного военного дела, взятого в строевой части и, захлопнув его, отрезал:

– Завтра, Кольчугин, встаёшь на довольствие в роту снабжения. Будешь служить на вещевом складе.

Я чуть было не поперхнулся от нахлынувшего на меня волнения. Принялся возражать, перечить и даже негодовать от такой несправедливости. Зачем я тогда вообще учился на стрелка, осваивал винтовку, автомат, пулемёт, ходил строевым шагом, ложился под танк?..

– Боец Кольчугин, – глядя на меня в упор, произнёс тыловик, – мой приказ ясен?

– Никак нет, – зло бросил я. – Портянки на складе я считать не буду…

Офицер помолчал, постучал тупым концом карандаша по столу, нахмурился и сказал:

– Навоеваться ещё успеешь, Кольчугин. Такие, как ты, мне позарез в тылу нужны. А на фронт мы поедем с тобой в одном эшелоне. Так что иди и доложи командиру роты о новом назначении.

– Нет, – не по-уставному возразил я, – меня призывали не в роту снабжения, а в боевое подразделение 212-го стрелкового полка 49-й стрелковой дивизии, в которой писатель-кинешемец Фурманов комиссаром служил. И на фронт я поеду вместе со своими товарищами…

– Да-а, а в личном деле записано, что красноармеец Фёдор Кольчугин – добросовестный и исполнительный боец, вот и благодарность имеется…

Офицер встал, зажал под мышкой папку и, выходя из кабинета, обернулся и приказал:

– После обеда прибыть в моё распоряжение.

Я стоял и не мог двинуться с места. В железной печке-времянке гудел огонь, я почувствовал жар, и казалось, щёки горят и противление прёт из моего мозга вызревшим тестом. Впервые мне захотелось закурить, я даже потянулся к карману галифе за кисетом, который носил на всякий случай. Большей частью угощал махоркой сослуживцев-курильщиков, но, видно, пришёл и мой случай. Я рвался на передовую, а какой-то снабженец ставит на моём пути препятствие… Я выскочил на улицу и, распахнув шинель (было жарко), почти побежал в казарму, к товарищам, которые должны, обязаны дать добрый совет. Умом-то я понимал, что кто-то из них в благодарность за пришитую подошву решил, что моё место в тылу. Фронт подождёт. Но душой я не мог принять приказ офицера-тыловика. Видно, и бог был на моей стороне. Иконка с его ликом хранилась в кармане гимнастёрки с документами. И я, прислушавшись к его совету, понял: нужно не медля идти к командиру полка, ни больше и ни меньше. Подполковник Баранов меня поймёт и поддержит.

История с тыловиком разрешилась просто: Баранов, получив мой рапорт, переданный через ординарца, которому я несколько дней назад поправил каблуки на сапогах, тоже земляк, прикрыв за собой дверь в штабной кабинет, долго не выходил. Я терпеливо ждал, полагаясь только на бога. Даже молитву мысленно прочитал. И вот дверь нараспашку, вылетает, словно на крыльях, командир полка, на ходу застёгивая кожаный реглан, и, по-московски растягивая слова, восклицает, прищурившись, глядя на меня:

– Ты и есть тот рукастый умелец, которого тыловики сватают?

– Так точно… – отвечаю, волнуясь.

– Коль за тебя земляки хлопочут, значит, так тому и быть, оставайся в родной роте, скоро отправляемся на фронт. Прибудем к месту, разберёмся, кому на передовую, кому в тыл… – немного туманно бросил на ходу командир и, выйдя во двор, сел в автомобиль и, тронув рукой, затянутой в кожаную перчатку, плечо водителя, сказал ординарцу:

– Проследи, Черторижский, чтобы без моего ведома снабженцы не переманивали бойцов… Докладывать немедленно!

Что ни говори, а с командирами нам очень повезло. Иные совсем молодые, молоко на губах не обсохло, а уже звания имеют, готовы фашиста шапками закидать, но мне их по-человечески жаль, многие даже женщин не нюхали. Рвутся на фронт, не понимая того, что это не на полевых занятиях воевать друг с другом. Помалкиваю по этому поводу да в уединении молюсь тихо за молодых командиров. Вот с Барановым мы одногодки. Позже я понял, почему в нашей дивизии было немало молодых необстрелянных лейтенантов. Подполковник Баранов добился того, чтобы его подопечные, с которыми он сроднился, служили рядом с ним. И это у него получилось хорошо. На занятиях по тактике все замечали исполнительность тех, кого он учил ещё в белокаменной. Его внешне строгая жена, с чеканным профилем, капитан медицинской службы, и дочь, выпускница московской школы, доложу я вам, красоты сказочной, приехали в лагерь вместе с ним. В Москве он преподавал тактику в военной академии. И хотя в кругу семьи мы видели его редко, чаще он находился на полигоне с ротами, которыми командовали его выпускники, многие замечали, что в санбате, где неусыпно приглядывали за больными жена и дочь, он становился мягче. Расслаблялся, что ли… Его дочь Елена, мало того что мила лицом, оказалась и довольно способной к преподаванию. Мы видели её в окружении девчонок-сестричек, прибывших недавно в качестве пополнения. Она проводила с ними занятия. В основном это были выпускницы ивановских школ. Дочь нашего командира отличалась от них тем, что самостоятельно делала несложные операции. Ясно, что она многому научилась у матери. Позже, когда меня после бомбёжки железнодорожного состава легко ранило чуть выше лодыжки, дочь Баранова вынула осколок. Вроде и боли-то я не почувствовал тогда, как-то она уж быстро и легко достала окровавленный огрызок металла. Зажала пинцетом и, снимая марлевую повязку, отдала его мне. Только это было позже…

До самого последнего вздоха я был благодарен командиру полка за его веское слово главному нашему тыловику. Он, как рассказал ординарец, устроил тому трёпку в телефонном разговоре. Получалось, почти три месяца учёбы коту под хвост. Стрелки на войне нужны как воздух, а из роты отличного бойца уводят. Такой примерно был разговор. Я, конечно, после долго переживал, сильно хотел отблагодарить комполка. Как-то ночью стоял на посту и принялся воображать картину боя. Представил: из-под огня выношу тяжелораненого командира. Но тут что-то отрезвило, и я, перекрестившись, сам себе сказал: "Да ну тебя, Фёдор, пусть живёт в здравии да покое наш командир со своим семейством, не буди лиха…"

Командир полка

Подполковник Филипп Иванович Баранов был назначен командовать 212-м полком. Формировался полк в Кинешме в конце 1941 года и не на ровном месте, как говорил старшина на политзанятиях: у полка была своя богатая история. 212-й стрелковый являлся преемником 1-го Ивановского рабочего полка имени Дмитрия Фурманова, автора книги о Василии Ивановиче Чапаеве, легендарном комиссаре Гражданской войны. Не знаю, как у других, но в нашей семье книгу Фурманова зачитали до дыр. Это был резервный полк народного ополчения. Батя мой, служивший ещё в том фурмановском полку в конце девятнадцатого года, много рассказывал о своих однополчанах. Был он на фронте недолго, по тяжёлому ранению выбыл, но вспоминал много, особенно перед войной с неметчиной. Когда я узнал в военкомате о формировании 212-го стрелкового, все колебания исчезли. Да и батя, как ему ни было тяжко, встретил меня у калитки, чего за ним не водилось, и спросил первым делом: "Ну как, сынок, записался в наш полк-то?.." Я кивнул, и тогда он обнял меня и беззвучно заплакал, понимая, что сын его не на заработки уезжает, а на войну. Он-то изнутри знал её страшный оскал… Его душу грело то, что в новом полку много земляков, все ребята поволжские. Наш 212-й сформировался из добровольцев Кинешмы, к которым присоединились жители Заволжска и Наволок. По направлению Юрьевецкого военкомата я в полк попал один. Потом узнал: без батиного "протеже" тут не обошлось. То-то, помню, встретил меня военный комиссар с распростёртыми объятиями. Оказалось, вместе воевали в Гражданскую. Полк ополченцев насчитывал около трех тысяч человек. Позже, по дороге на передовую, его пополнили сибиряками и дальневосточниками, пока же были только мы. Батин век был недолог: он уйдёт в мир иной весной сорок второго, после того как наш 212-й попадёт под авианалёт…

«Прогресс Приморья», № 22 (628) от 18.06.2021 г.

Сергей Юдинцев

Добавить комментарий

Опрос:

В каком состоянии, по-вашему, находится машиностроение Приморского края?

Архив