Мой окоп между Волгой и Доном

Окончание. Начало в № 22

Стояла какое-то время, приложив ладони к губам, и срывающимся голосом повторяла: "Как же так, товарищи, что же творят эти ироды? Столько невинной крови пролили…" Она увидела, как мы тащим на грубом солдатском одеяле стонущего бойца, сорвалась с места и, вглядываясь в лицо раненого, распорядилась: "Несите в клуб, прямо по этой дороге, вон за каланчой железная крыша… Туда, туда несите…" Одну из лошадей Пашков запряг в сани, брошенные у колхозного поля, и, усевшись на облучок, торопил на манер старшины: "Шевелитесь, шевелитесь, живей грузите раненых". Откуда-то вынырнула полуторка, молодой шофёр из местных разбросал борта грузовика, и санитары с помощью всех, кто мог передвигаться, стали затаскивать раненых бойцов в машину. Вереница потянулась к клубу. Хромающих вели под руки, кто-то опирался на заборную штакетину, кто-то использовал винтовку. В моём ботинке хлюпало, и за работой трудно было понять, что внутри скопилось – вода или кровь. Дело в том, что после взрыва, выпрыгивая из вагона, я угодил прямиком в подтаявшую лужу, да ещё и завалился набок. Винтовка была на ремне через плечо, она не пострадала, вещмешок за спиной тоже, а вот амуниция намокла и схватилась колом, мешая передвигаться. Обмотки сковало льдом, стянув икры ног, что тоже радости не доставляло. Осколок, о котором говорил, дочка Баранова вынула мне позже, а всё это время я, словно ужаленный, носился от одного раненого к другому, доставал из их подсумков медицинские пакеты и наскоро перевязывал. Собственной боли я не чувствовал, но стоны моих товарищей слышал и молил бога, чтобы никто не помер. Сильно я переживал, когда увидел тяжелораненого заместителя комполка по тылу. Ведь совсем недавно перечил я ему в личном разговоре, не желая идти служить в роту снабжения. Вот как оно обернулось-то, роту разметало бобами: одни ранены, другие убиты. Словно специально целили лётчики люфтваффе в снабженцев – как раз бойцы заканчивали загрузку вагонов продовольствием. Вот тут и посекло роту… Мне даже как-то жаль стало офицера Вахнина Петра Григорьевича, вроде как отказался пойти служить под его начало, и вот виноват… Но я помню и другое: было нехорошее предчувствие, когда звал он меня в снабжение… И вот он, совсем не такой грозный как тогда, лежит лицом вверх на плащ-палатке, испачканной грязью и пропитанной бурыми пятнами, и жизнь из него выходит вон… Шепчу, стоя над остывающим телом: "Простите, товарищ командир, за непослушание, я боец, а значит, мне надо воевать…". Поклонился я, и горестно размышляя, широко шагая, огибая мутные лужи, направился к клубу. Постепенно суета улеглась, и, когда я увидел себя в большом клубном зеркале, вначале испугался: на меня смотрел другой, незнакомый мне человек, глаза которого провалились так глубоко, что заметны были лишь большие тёмные круги. "Э-э, брат, – сказал я себе, – так можно и умом сдвинуться…" И тут в зеркале мелькнуло отражение девушки, одетой в стёганую, без воротника фуфайку, без шапки, волосы, наскоро схваченные на затылке заколками, прядями спадали на узкие плечи. Женщина устало взглянула на меня и воскликнула: "Да вы посмотрите, ваши обмотки в крови, вы же ранены…" Я, пытаясь доказать, что это не так, шлёпнул ногой об пол, словно в танце, и брызги разлетелись в разные стороны. И тут тупая боль пронзила правую ногу. Почему-то мне подумалось, что в тот день мои пляски закончились раз и навсегда. Девушка без всяких церемоний завела меня за ширму, расплела обмотки и приступила к хирургической операции. Позже она мне скажет о том, что всё было сделано вовремя, крови потеряно немного, жить и воевать можно дальше, но из медсанбата не отпустила. Так я на пару-тройку дней обосновался в клубе. Наша рота заняла здание школы, тех, кому места не хватило, разобрали по домам местные жители. Прибыток этих людей был небольшим, и жили они преимущественно от земли-матушки, она их и поила, и кормила. Зимой жизнь на станции затихала, но к лету тут было многолюдно от прибывающих пассажиров из различных мест, шла бойкая торговля варёной, ещё дымящейся картошечкой, посыпанной лучком и политой топлёным маслом, свежим молоком с близлежащей фермы, различными овощами. Что греха таить, и самогон здесь можно было прикупить – тихо, из-под полы. Эту частную торговлю никто особо не запрещал, были, конечно, милицейские рейды – так, для отвода глаз. Именно летом и осенью можно было что-то заработать станционному населению, собрав со своих участков урожай овощей. Но март сорок второго был трудным, и никто ничего на станции не продавал. Теперь больше бойцы и командиры помогали: тушёнкой, галетами, сухарями, другим солдатским пайком. И вот что удивило меня в этих людях: они в душе явно нас жалели, понимая, что фронт сдвигается от Дона к Сталинграду и, похоже, скоро дивизия, уже потрёпанная немецкой авиацией в пути, тоже вступит в бой. Пока же мы обвыкались в этой гражданской среде. Холостые ребята нашего полка наловчились бегать на свидания к местным девчатам. Уходили в увольнение и порой так долго задерживались у своих возлюбленных, что старшина заволновался. Повоевавший под Москвой, он понимал, что физиология требует своего, тяжело вздыхал, покуривал мою махру и приговаривал: "Што тут попишешь, Кольчугин, все мы были такими, война-то мужика съедает с потрохами, пусть ребята чуток порадуются жизни…" Всё бы хорошо, да полковому комиссару кто-то доложил о тех свиданиях, и получил старшина перцу, несмотря на то что медаль "За отвагу" поблёскивала на его груди и авторитетом он пользовался непререкаемым. Всех провинившихся он отправил пилить дрова для санбата и кухни. Жизнь продолжалась, и спустя время на нашей территории стали появляться девушки с авоськами. Они через забор передавали раскрасневшимся от пилки ребятам банки с солениями, молоком и хлеб, давая тем самым понять, что они скучают и не прочь встретиться. Девчата чувствовали, что разлука совсем близка, и приходы их участились. Начальство про те самовольные отлучки забывало по мере формирования железнодорожного состава. В местных мастерских удалось вернуть в строй с десяток вагонов. Наш дом на колёсах снова приобретал прежние черты. И день, когда на запасном пути вытянулся наш состав, стал праздником для всех. Даже, несмотря на то, что нас давно опередили другие полки, пролетая мимо станции стрелой. Командир заметно радовался, улыбался и, указывая на новенькие вагоны, изготовленные из бруса и свежеструганных досок, спрашивал:

– Ну, как Кольчугин, нравится построенный новый дом?

– С божьей помощью, товарищ подполковник, с божьей помощью…

– Может быть, и так, товарищ боец, – становясь серьёзным, говорит командир. – На бога надейся, Кольчугин, да сам не плошай…

Подбежавший с донесением ординарец отвлёк комполка, и, когда его затянутая в кожаный реглан фигура скрылась из вида, я забрался в вагон, который восстанавливал с особым усердием. Его назвали санитарным, в нём наш командир распорядился разместить хозяйство Дарины Барановой, его супруги. Я взял веник, связанный из прутьев дерева, и вымел весь мусор наружу. Осмотрелся – прибранный вагон показался ещё больше. Прикинул, где будут расставлены столы, нары для раненых, процедурка. Мне хотелось сделать ещё больше, всё во мне пело, и я лишь на секунду вернулся в недавнее прошлое, когда мечтал о том, как спасу на фронте жизнь командира, вытащив его, раненого, с поля боя. Хорошо, что нет боя, командир жив и здоров, его семейство тоже в здравии! Когда я на лицевой части вагона густо рисовал масляной краской красный крест, подъехала полуторка, и бойцы принялись разгружать имущество передвижного санбата.

«Прогресс Приморья», № 24 (630) от 01.07.2021 г.

Сергей Юдинцев

Добавить комментарий

Опрос:

В каком состоянии, по-вашему, находится машиностроение Приморского края?

Архив